«Я обычно говорю о красоте тела»: Дэвид Кроненберг — о фильме «Саван»
. Интервью с режиссером о смерти, надежде и сходстве с Венсаном КасселемДэвид Кроненберг рассказал, что мог бы создать кладбище, как в «Саване»
Кроненберг на церемонии вручения наград TIFF Tribute Awards во время Международного кинофестиваля в Торонто. 8 сентября 2024 года
10 июля в российский прокат выходит «Саван», новая картина Дэвида Кроненберга про мужчину, сложно переживающего смерть любимой жены.
Фильм рассказывает, как техномагнат в исполнении Венсана Касселя в попытке переварить горе потери учреждает компанию по устройству кладбищ нового типа, которые позволяют живым наблюдать за тлением тел их любимых и близких.
Изначально «Саван» задумывался как сериал для Netflix: Кроненберг представил стримингу идею, основанную на личной трагедии, а именно смерти жены Каролин Зейфман, с которой он прожил 43 года. Ее не стало в 2017 году в возрасте 66 лет. Режиссер не впервые опирается на личную жизнь, создавая свое кино. Так, «Выводок» 1979 года стал рефлексией по поводу судебных разбирательств об опеке над дочерью с его первой женой, Маргарет Хиндсон.
Кроненберг показал Netflix сценарий пилотного эпизода, и стриминг заказал ему вторую часть, но передумал, когда получил ее. Как объяснил себе режиссер, Netflix, похоже, ждал некую сентиментальную историю о том, как человек теряет любовь всей жизни. В конечном итоге из двух сценариев он «сшил» один «Саван».
После премьеры фильма на прошлогоднем Каннском кинофестивале кинокритик Ася Заболоцкая поговорила с 82-летним режиссером о телесности и смысле жизни.
— Многие начали задаваться вопросом: «Неужели это последний фильм Дэвида Кроненберга? Как же так?»
— Честно говоря, я и сам не знаю. Сейчас у меня нет других проектов, но я чувствую себя достаточно оптимистично в сторону будущего. В каком-то смысле все зависит от физической энергии: хватит ли концентрации, сил. Когда я снимал «Преступления будущего», до этого я не снимал кино пять лет. Я не был уверен, каково это будет, все ли я еще «там», не растерял ли я сноровку и тому подобное. В итоге было очень весело, все ощущалось так же, как и раньше. И я понял тогда: «Да, у меня еще есть силы».
Кадр из фильма «Саван»
— Поэтому вы сняли кино о смерти?
— Ну, в общем-то, все мои фильмы так или иначе о смерти. Могу сказать точно: сейчас у меня нет нового проекта в голове.
— Чувствуется, насколько этот проект для вас очень личный, особенно после смерти вашей жены. И главный герой внешне очень похож на вас...
— На самом деле этого не было в планах. Вообще, странная история. Вы видели, какая у Венсана сейчас прическа? Она совсем другая. Если бы он тогда пришел ко мне с такой короткой стрижкой, я бы настоял, чтобы он остался с ней. Все вышло абсолютно случайно, как бы неправдоподобно это ни звучало. Просто, когда он приехал в Торонто, его волосы уже выглядели именно так, как в фильме. Я вовсе не пытался сделать его похожим на себя. Вообще, многие мне говорили, что я гораздо красивее Венсана. Он с этим согласен, кстати. Он признает, что он – моя «уродливая версия». Так что, в общем, не было никакой нужды делать его похожим на меня.
Венсан Кассель и Дайан Крюгер в фильме «Саван»
— Но не было ли у вас какого-то беспокойства или даже тревоги, что вы вложили в этот фильм так много личного? Ведь люди легко могут прочитать это между строк.
— Нет, никакого волнения или тревоги. Понимаете, во время написания сценария или уже самих съемок вы всегда раскрываете частичку себя. Обнажаете себя самого. Мы изначально все очень уязвимые существа. Тут, в Каннах, происходит то же самое: показываешь свое кино и впервые смотришь его с залом, где 2 тыс. человек. Они ведь могут все тебя возненавидеть. И что тогда? Но это и есть та игра, в которую мы играем. Если же ты боишься, ты не можешь создавать искусство.
— Ваша картина в первую очередь о горе, о том, как его преодолевать. Был ли этот проект вашим личным способом справиться с собственной потерей?
— Совсем нет. Я никогда не рассматривал искусство как терапию. Для этого есть терапевты, так как это совершенно другое. Однако все, что вы делаете как художник, как режиссер, основано на вашем восприятии жизни. Это необязательно должно быть автобиографично, но в основе всегда лежит ваше мировосприятие, ваша чувствительность к культуре и к тому, как устроены люди. Может, это и есть способ, но в переносном смысле.
— Действие вашего фильма происходит преимущественно на кладбище. Не каждый человек находит какое-то спокойствие среди могил. Какое у вас отношение к таким местам?
— Мне кажется, иногда люди действительно находят некое утешение, стоя перед могилами своих близких. Лично мне это кажется немного странным, особенно если речь о маленькой урне с прахом после кремации. Это ведь совсем не то же самое, как если бы там находилось тело, к которому можно обратиться или прикоснуться. Для многих это эмоциональный момент, но я ничего не чувствую. Мне не нужно постоянно посещать кладбища и приносить туда цветы. Например, я постоянно разговариваю со своей женой в своей голове. Вспоминаю разные моменты. Думаю, для каждого это очень индивидуальная вещь.
Кадр из фильма «Саван»
— Тогда почему вы решили показать такую странную одержимость, как у главного героя?
— Мне не кажется это странным. Я думаю, что это вы странная.
— Просто для некоторых людей это выглядит как что-то нездоровое.
— Так и есть. Когда тело умирает, человек уходит. Его больше нет. Нет личности. Нет духа. Нет души. Ничего. Все ушло. Остается только тело, и все. Если у человека была сильная привязанность, если он не готов отпустить, как это показано в начале фильма, тогда тело становится очень важным. Я сам не знаю, существует ли реально такой круг «клиентов», как в моей картине, но уверен, что кому-то это было бы нужно. Просто посмотрите на другие похоронные обряды по всему миру — там много поразительно странных практик.
Сама идея пирамиды ведь тоже странная. Убивать слуг и хоронить их вместе с фараоном, убивать животных и класть их туда же, в саркофаг, чтобы они сопровождали его в загробной жизни. Это очень странно. И таких ритуалов множество. Я не буду сейчас в это углубляться, но вполне может быть, что в мире миллионы людей, которым бы подошло именно такое кладбище, как в моем фильме.
— В принципе, организовать такое кладбище не так уж и сложно.
— Конечно. Возможно, не прямо как в «Саване», но можно использовать крошечные камеры и LED-подсветку. Все вполне реально. Я бы мог этим заняться, но я не бизнесмен. А так, да, в мире точно найдутся места, где это вызвало бы интерес.
Венсан Кассель, Дэвид Кроненберг и Дайан Крюгер на фотоколле фильма «Саван» в рамках 77-го Каннского кинофестиваля. 21 мая 2024 года
— Уже ведь используют искусственный интеллект, чтобы клонировать голос умерших. Так у людей появляется возможность с ними до сих пор разговаривать.
— Это неизбежно. Кстати, в фильме у меня фигурирует ИИ-аватар умершей жены, поэтому голос мертвого человека — это такая же возможность, которую дают нам технологии. Да, выглядит странновато. Но чем это отличается от того, как люди приходят к могиле и рассказывают своей покойной жене, мужу, сыну или дочери, что у них сегодня произошло, как они себя чувствуют? Люди делают это постоянно. Тогда почему бы не получить ответ? Странно ли это? Не знаю. Это зависит от того, какие чувства человек испытывает при этом.
— В конкурсной программе Каннского кинофестиваля также показали картину «Субстанция» Корали Фаржа, которую сразу же прозвали «кроненберговской». Как вы относитесь к тому, что ваша фамилия стала жанром и термином?
— Мне, конечно, приятно, если ее используют в правильном контексте. Я раньше шутил на эту тему, что имя режиссера становится стилем. Но сейчас, когда кто-то описывает чью-то картину как «кроненберговская» или какими-то другими вариациями моей фамилией, мне это нравится. Вот только меня до сих пор смущает термин «боди-хоррор». Я лично никогда его не использовал. Когда-то этот термин придумал один молодой журналист, так он и приклеился. Хотя это совершенно не относится к тому, что я вкладываю в свои фильмы. Ведь я обычно говорю о красоте тела, наружной и внутренней. Так что «боди-хоррор» (или как бы это ни называли) — не моих рук дело.
— Греческий режиссер Йоргос Лантимос говорил, что он больше фокусируется на том, как работает тело актеров, а не на душевной составляющей. Как вы к этому относитесь?
— В принципе, у меня так же. Когда ты режиссер, что ты снимаешь? У тебя есть два тела в кадре — это твои актеры. Это и есть твоя самая главная тема. Да, возможно, некоторые спросят: «Почему вы так одержимы телесностью?» Но любой режиссер одержим, как, впрочем, и большинство скульпторов и художников, потому что именно через телесное мы выражаем человеческое состояние. Все начинается с тела. Это и есть исходная точка. Так что я согласен с Лантимосом. Ты работаешь с физической частью: как тело одето, его объемы, движения — сразу же меняется пространство. У актера словно происходит танец с камерой. Все сводится к телу.
— Ваши герои в фильме почти до фанатизма увлекаются теориями заговора. Это своего рода механизм защитить самих себя психологически? Способ справиться с тревогой и горем?
— Теории заговора существовали всегда, но сейчас любой человек в соцсетях может поделиться очередной историей. И она может завируситься. Для меня это больше как способ самовыражения, придать себе значение. Ты якобы открыл что-то, чего не знает никто другой. Ты понимаешь, «что происходит на самом деле». Это придает тебе чувство контроля и одновременно чувство смысла.
Тут некоторые критики уже заявили, что первая часть фильма и вторая, с теориями заговора, никак не связаны. Чистая глупость. Они как раз очень связаны. Персонаж Гая Пирса тоже находится в процессе горя, он говорит об этом прямо: он переживает утрату своего брака. А героиня Сандрин Холт только готовится, ведь ее муж умирает.
Венсан Кассель и Сандрин Холт в фильме «Саван»
Так что в фильме много разных границ горя, и теория заговора, как уже говорилось, может быть неким способом преодолеть горе. Потому что ты невольно начинаешь спрашивать: почему этот человек умер бессмысленно? почему его сбила машина, а другого — нет? это что, просто случайность? можешь ли ты принять смерть как нечто бессмысленное? А вот если это был бы заговор, если, скажем, эта Tesla была специально запрограммирована на убийство, тогда у тебя появляется шанс раскрыть заговор, отомстить, восстановить справедливость.
И я думаю, что почти все теории заговора работают именно так. Хотя, конечно, настоящие заговоры тоже бывают — и в наше время очень сложно отличить, что реально, а что нет.
— Глядя на то, как несчастны ваши персонажи или счастливы, но через отчаяние, как у них искажается мораль, складывается ощущение, что для человечества нет никакой надежды, нет света, нет радости. Как будто вы выносите приговор этому миру.
— Нет надежды? Тут важно задать другой вопрос: «В чем смысл жизни, если ты не веришь в загробную?» Для меня все предельно просто: смысл жизни — это сама жизнь. Сам опыт жизни, как ты живешь. Необязательно на полную катушку, необязательно с детьми, внуками, животными или без них. Главное — чувствовать, проживать, воспринимать.
Удовольствие, боль, страдания — через все это ты получаешь жизненный опыт. Это и есть надежда. Страдание существовало всегда. Разрушение — тоже. Люди могут быть чудовищными, но они могут быть и потрясающими, прекрасными. Это реальность, которую нужно принять.
В конце концов, Земля все равно исчезнет, когда Солнце сгорит. Сколько миллиардов лет тебе нужно, чтобы решить, есть надежда или нет? Правда, я никакой не пессимист. Я всегда надеюсь.
